Повышение ставки Федеральной резервной системой естественным образом сказывается на поведении рынков по всему миру, особенно пагубно это может влиять на развивающиеся страны. Однако этот фактор также приводит к достаточным тектоническим сдвигам в экономической структуре самой Америки. Этим летом в журнале The Atlantic вышел программный текст под названием «Конец экономики активов», описывающий возможные последствия очередного повышения.

Автор текста Энни Лаури первым делом указывает на одно обстоятельство, представляющееся ей вполне эзотерическим: у Марка Цукерберга ещё до недавнего времени была ипотека. В самом деле, около десяти лет назад он получил ипотечный кредит на особняк в Пало-Альто. Звучит действительно забавно, поскольку лакомый домик стоил $6 млн, в то время как состояние покупателя к тому моменту уже достигало $16 млрд, то есть это примерно как обычному человеку брать ипотеку на проездной билет. Но в отличие от обычного человека благодаря кредиту, который ему предоставил Первый республиканский банк (калифорнийский банк, специализирующийся на ипотечном кредитовании) с процентной ставкой всего 1,05% (ниже существовавшего уровня инфляции), Цукерберг смог и сохранить свои активы в Facebook, и заработать на росте цен на недвижимость в Кремниевой долине.

Это вполне логичная и беспроигрышная стратегия: когда ставки снижаются, субъектам финансового рынка становится выгодно не хранить деньги, а финансировать текущие расходы за счёт заемных средств, и основатель неутихающей соцсети не единственный, кто воспользовался её преимуществами. Многолетний период низких ставок в США привёл к стремительному росту стоимости активов. По мнению Лаури, это сделало тех немногих американцев, кто имел средства и желание инвестировать в недвижимость, акции, облигации, искусство, стартапы и другие активы, неприлично богатыми. Но это же привело к рекордному уровню материального расслоения общества. Лаури пишет о том, что уровень собственно доходов перестал быть общественным индикатором благополучия – куда важнее то, чем ты владеешь.

На фоне низких темпов роста заработной платы США столкнулись с явлением, известным как экономика активов (или, если угодно, экономика проедания активов). В этих условиях благосостояние определяется не тем, сколько вы зарабатываете, а тем, чем вы владеете. Когда соответствующие активы дорожают быстрее, чем растут цены и зарплата, богатые выигрывают, а менее обеспеченные социальные группы оказываются в вечной западне незавидных зарплат и инфляционных издержек. Тут уместно вспомнить слова Уоррена Баффетта, который сравнивал процентные ставки для цен на активы с гравитацией: при низких ставках цены на активы растут, почти не испытывая сопротивления.

Лаури в статье ссылается на одноименную книжку «Экономика активов: владение собственностью и новая логика неравенства», которая вышла два года назад. Её авторы Лиза Адкинс, Мелинда Купер и Мартийн Конингс как раз прослеживают искомую логику неравенства не в уровнях безработицы или заработной платы, но исключительно в способности/неспособности приобрести те или иные активы. Безработица в этих обстоятельствах просто один из множества факторов, но он ничего не решает. Конечно, с работой вам проще получить ипотеку, но выплатить её все равно нереально. Заработок как таковой остается важной константой для большинства людей, но его все меньше хватает для того, чтобы соответствовать запросам так называемого среднего класса.

Дело не в том, что топ-менеджер крупной корпорации зарабатывает примерно в 33 раза больше, чем хирург, а хирург зарабатывает в столько-то раз больше, чем учитель младших классов и так далее, хотя это тоже проблема. Куда критичнее то, что именно топ-менеджер владеет теми квартирами и домами, которые вынуждены снимать врачи, учителя и далее по списку. Лаури говорит не только о социальных группах, но и о сугубо поколенческом расколе. Миллениалы – первое поколение, в полной мере почувствовавшее на себе последствия экономики активов. У этого поколения есть много ключевых дефиниций, но одна из них звучит так: миллениалы суть те, кто не может позволить себе собственное жилье при жизни.

Собственно, Лаури не первая, кто обратил на них внимание. Журнал The Economist забил тревогу ещё в начале 2019 года и даже ввел термин «социализм миллениалов», это касалось всех ещё недавно аполитичных юношей и девушек, судящих о мире исключительно через оптику соцсетей (поневоле вспоминается цукерберговская ипотека). Эта тенденция обозначилась уже в процессе американских выборов 2016 года, когда значительная часть молодежи проголосовала за социалиста Берни Сандерса – в пику Хиллари Клинтон и Дональду Трампу. У них были свои причины для подобного избирательного жеста, и одна из них как раз недоступность жилья в мегаполисах и связанное с ним ощущение обделенности. Подобная социалистическая повестка и апелляция к неравенству (какой бы справедливой она ни была) многим представляется достаточно опасной тенденцией. На это, в частности, указал Малькольм Харрис в книге «Детки нашего времени». Он предупредил, что юное обделенное поколение в конце концов превратится либо в фашистов, либо в революционеров, третьего не дано.

Мы более-менее привыкли думать, что миллениалы и хипстеры (то есть те, кому сейчас плюс-минус 25–35) – это беспечное непоротое поколение, которое только и делает, что потребляет все мыслимые блага, стократно поддержанные технологическим прогрессом, и у которых вместо труда – фриланс, вместо производства – дизайн, а вместо семей – полиамор. По крайней мере, так было ещё недавно – до пандемии и войны в Европе. На самом деле предыдущие поколения, как ни парадоксально, жили не то что не хуже, а по некоторым позициям даже и куда благополучнее. И главная такая позиция – это как раз недвижимость, те самые активы. В самом деле, если условному миллениалу собственный дом, согласно вышеприведенным расчетам, светит только к семидесяти годам, то их предки спокойно приобретали такой в тридцать-сорок. Свой дом не раньше семидесяти? Уж не разумнее ли тогда просто вложиться в модную тему продления жизни?

Таким образом, пока миллениалы активно потребляют по мелочам (а модные компании, предоставляющие им эти мелочи, кстати, давно уже терпят серьёзные убытки – но это отдельный разговор), по-настоящему важные вещи и те самые активы вроде собственного дома отдаляются от них на совершенно непочтительное расстояние. Их уже так и называют – priced out generation, вынужденное предпочесть роскошное родительское жилье собственным квадратным метрам.

При этом так, разумеется, было не всегда. Например, в 1975 году в Америке, чтобы накопить на первоначальный взнос для приобретения собственного отдельного дома, требовалось всего девять лет. Сегодня подобная динамика сохранилась разве что в Детройте – первый взнос можно спроворить и за семь лет (то есть даже стало вольготнее). Но не будем забывать о том, что это всё-таки Детройт – город, как ни крути, специфический. Место с несомненно великой историей (как промышленной, так и музыкальной) – и одновременно настоящий город-призрак, в 2014 году официально признанный банкротом и изобилующий в этой связи невероятным количеством заброшенных зданий и романтических руин.

Лаури вспоминает Обаму, который в той или иной степени и запустил этот механизм экономики активов, наводнив экономику «безбожными» суммами денег. С этими дешевыми деньгами все Марки Цукерберги мира и обрели свои ипотеки под 1,05% (в которых, строго говоря, не слишком и нуждались – как говорили в фильме «Мама, не горюй», я тебе денег не предлагаю, я по машине вижу, что тебе не очень-то и нужно). Менее же преуспевающая публика вынуждена была съехать из благословенного залива Сан-Франциско в места не столь финансово привлекательные.

Трамп, как истинная акула капитализма, более всего ценил ликвидный рынок и, разумеется, выступал за понижение ставки и прилагал множество усилий по стимулированию экономики (после его налоговых послаблений для компаний в США действительно ускорились темпы роста). Однако ФРС уже и тогда незначительно повышала ставку, несмотря на его протесты, а в 2022 году в связи с известными событиями все окончательно пошло прахом: резкий рост ставок подтолкнул рынок акций к снижению, технологический сектор – к резкому падению, а рынок жилья – к коррекции. Нынешний «медвежий» рынок стал капканом для примерно половины американцев, владеющих акциями, но основной удар так или иначе был нанесен по тем 10% богачей, которым принадлежит около 90% всех акций. Триллионы долларов благосостояния уже исчезли в этом году, ещё триллионы могут раствориться в ближайшем будущем. Низкие процентные ставки, к которым привыкли инвесторы, были основой роста этого богатства. Что касается инвесторов, то не стоит забывать, что некоторые из них в силу возраста вообще не очень понимали, что такое настоящая инфляция – явление скорее было характерно для 70-х и 80-х. Девяностые, нулевые и частично десятые в этом смысле держались молодцом.

Рост ставок и ускоряющаяся инфляция забивают последний гвоздь в экономику активов. Однако это совершенно не означает, что Америка вступает в царство справедливости, менее радужное для крупного капитала, но более выгодное для наемных работников. Скорее наоборот. Низкие ставки обеспечивали экономический рост и занятость, и даже если они, предположительно, способствуют дальнейшему социальному расслоению, то повышение ставки в свою очередь никак не облегчает жизнь обычных семей. Оно означает более медленный рост материального благополучия, скачок безработицы и скукоживание заработной платы. Повышение стоимости кредитования для работающих семей превращает в адский пазл покупку жилья, запуск бизнеса, не говоря уже о выплате студенческих кредитов. О разнообразных стартапах и вовсе приходится забыть.

Лаури приходит, в общем, к достаточно банальному выводу: проблема экономики активов не в размере богатства, а в его распределении – слишком многое принадлежит слишком малому числу игроков. Словом, как выражался ещё президент-республиканец Герберт Гувер, главная проблема капитализма – это капиталисты.

В своём тексте Лаури упоминает словосочетание экономиста Джона Мейнарда Кейнса animal spirits – то, что в данном случае можно перевести как жизнерадостность.

Кейнс в 1936 году писал: «Вероятно, большинство наших решений позитивного характера принимается под влиянием одной лишь жизнерадостности (animal spirits) – этой спонтанно возникающей решимости действовать, а не сидеть сложа руки, но отнюдь не в результате определения арифметической средней из тех или иных количественно измеренных выгод, взвешенных по вероятности каждой из них. Поэтому, когда жизнерадостность затухает, самопроизвольный оптимизм поколеблен и нам не остается ничего другого, как полагаться на один только математический расчет, предпринимательство хиреет и испускает дух – даже если опасения потерпеть убытки столь же неосновательны, какими прежде были надежды на прибыль».

В конечном итоге снижение ставки напрямую связано с присутствием той самой жизнерадостности, о которой писал Джон Мейнард Кейнс (и которого как раз сложно было заподозрить в нелюбви к государственному регулированию). Именно эту жизнерадостность и следует вернуть рынку. Низкие ставки, возможно, не панацея, признает Лаури, однако при них по крайней мере сохраняется живительная среда для появления новых Цукербергов, что в долгосрочной перспективе стране, да и миру, идёт только на пользу. C ними как-то жизнерадостнее.